One Blue One
одна синяя
Art

Ночной инстаграм, или Причина гибели воображения

Накануне моего дня рождения—была ночь, сон сидел туманом в глазах, но недостаточно глубоко, чтобы можно было спать—я тупила в инстаграмме. Через каждые две-три картинки знакомых собак, далеких улиц, дружеских интерьеров, инстаграмм, давно отпрофилировавший мои вкусы в одежде и областях самосовершенствования, вставлял заточенную под меня рекламу.

Уверенным голосом, с одной из таких реклам—ее мастерклассовского писательского курса—Джойс Кэрол Оутс сказала мне той ночью: The enemy of writing is being interrupted… Constant interruptions are the destruction of the imagination. («Враг писательства—это прерывания. Постоянные прерывания разрушают воображение».)

Я заскрипела зубами от раздражения на великую американскую писательницу: конечно, «легко ей говорить»! Ей не нужно ходить на «работу-работу», не нужно собирать по крохам время между рабочими и домашними делами, которые кроме тебя никто не сделает… Не нужно зудящую от рабочих емейлов голову успокаивать ночью инстаграммом…

На прошлой неделе я прочитала книгу «Четыре соглашения». Все твои убеждения, которые создают твой личный ад на земле, говорит автор, переписываются четырьмя соглашениями, одно из которых—«ничего личного!» Что бы кто тебе ни говорил, что бы с тобой ни делал бы, в этом нет ничего личного, не принимай ничего лично.  

Той ночью я приняла слова Джойс Кэрол Оутс очень лично. Каждый день всю неделю, как могла, я совмещала работу-работу (day job, работу, за которую платят) и «настоящую работу» (то, что я пишу). Я писала каждый день—сжимала зубы, выкраивала час—утром, до работы. По дороге на работу я слушала аудио-книги—внимательно слушала «как писатель»: спрашивала себя, как я могу использовать то, что слышу? Эмоциональные и физические требования работы ежедневно изматывали меня так, что вернувшись в девять вечера домой, у меня хватало сил только почистить зубы и доползти до подушки—чтобы на следующий день проснуться с мигренью. Кто что хорошего написал с мигренью?—жалела себя я.  

В том сказанном в ночь перед моим днем рождения—«постоянные прерывания разрушают воображение»— я слышала личный упрек. Я слышала: «Ты не можешь организовать свою жизнь так, чтобы написать книгу». Я запихнула телефон под подушку, лежала в темноте и слушала свои плачущие мысли: арендная плата… убийца творческого духа…fuck capitalism…нечего и пытаться…если ты такая лузерша… не можешь даже…

loser-you-cant
rent loser you can’t even

В пылу жалости к себе я вспомнила моих друзей-писателей. Особенно про мою когорту, названную в честь гавайского ветра Пали, с которыми мы закончили писательскую программу. У каждого из нас есть day job—кто-то работает в школе, кто-то в офисе, кто-то ведет уроки пилатеса. Это работа, которой мы платим за право жить в этом городе, в этом веке. Каждый из нас создает—выгрызает, выторговывает, выискивает—время на то, чтобы о своем мире рассказывать искусством. Такие наглецы, что мы про себя навоображали?

Я напомнила себе про племя местных комедиантов, с которым я столкнулась близко всего несколько месяцев назад. Эти ребята, которые вызывают во мне восхищение и уважение—актеры, писатели, театральные режиссеры—годами работают на нескольких работах, хватаются за непонятные подработки, каждый день делают все, чтобы выйти на новый уровень, верят, что однажды они will make it—и смеются сами над собой, выставляют на показ свои уязвимости.

Не сравнивай себя ни с кем, попросила я себя. Настоящее лузерство—не пытаться. Помнишь, Тони Моррисон рассказывала в интервью про то, как ее сын облевал рукопись ее первого романа, а она даже не заметила и продолжила писать? Вот такое разрушение воображения. Лузерство—это сидеть и ждать, пока появится у тебя своя комната, куча денег, дни напролет для чтения и письма….

Я лежала в темноте, думала все эти мысли, что вели меня—вниз-вниз-вниз—по направлению к желаемому сну… Вдруг я заметила, что ступеньки, по которым я равномерно спускалась, были не ступеньками, а раскатами свободного храпа спящего рядом Ви. Часто, когда я пытаюсь уснуть вне ритма этих раскатов, это мне не удается—мне так громко, что я не слышу даже собственного дыхания. Но иногда, как в ту ночь, эти звуковые помехи мне не мешали. Наоборот, они гипнотизировали меня своей ритмичностью, отвлекали от мыслей про артистическую революцию общества, манили в ночное небытие.

arrogant-people
Такие наглецы! Что про себя навоображали!

Конечно, Джойс Кэрол Оутс не хотела обидеть меня лично. Я падала в сон с благодарностью—меня поддерживали воздушные течения из горловых глубин любимого человека. Возможно, когда-нибудь—пройдет всего несколько лет—и я поймаю волну своих жизненных прерываний, как я поймала той ночью этот дорогой мне храп…

Follow:
Share:
Begin

Чужая правда, твоя жизнь

Мне было шестнадцать лет, и то сочинение про поэта В. было лучшим из всего, что я к тому времени написала.

Я училась в выпускном классе. Я знала, кем я хочу быть, когда вырасту: писателем.

Я считала себя поэтом, но поэзия была непостоянной. Зависела от вдохновения. Да, когда вдохновение приходило, я отключалась от мира вокруг, чтобы написать стихотворение. Ну…почти от всего: я не могла отключиться от моего бойфренда. Может, поэтому вдохновение стало приходить ко мне реже? Я не доверяла стихам: какой из меня поэт, если я так завишу от вдохновения? Да и учатся ли на поэтов? Проза казалась более предсказуемой—я надеялась, что про нее что-то можно было понять и как-то ей научиться.

Я жила в провинциальном городе, который чувствовался чужим и враждебным. Он мне жал как слишком тесные туфли. Деревня, где я жила до переезда в город, стала чужой еще раньше: я вернулась туда, заново приезжей и городской, на лето, «погостить у бабушки»—и мои прежние школьные учителя при встрече отводили глаза и «не замечали». Моя бывшая лучшая подруга, которая жила в четырех домах от бабушкиного дома, за все лето заходила в гости два или три раза. А когда приходила к ней я, она встречала на пороге и смущенно, не глядя мне в глаза, говорила, что занята. Даже в собственной семье я чувствовала себя чужой. Как я мечтала о Настоящей жизни, Большой жизни—в которой для меня будет место, которая примет меня как свою.

++++

Моей линией надежды в Настоящую жизнь были заочные подготовительные курсы на факультет журналистики столичного университета, куда я хотела поступать. Это было единственное место—о котором я знала—где, я думала, меня могут «научить писать». Первым заданием на тех курсах было написать два сочинения: одно на заданную тему, второе на свободную.

То сочинение о творчестве поэта В. было лучшим из всего, что я написала. Я писала его, влюбленная в образ поэта, в его стихи. Поэта В. давно не было в живых, и каждая строчка его стихов звенела пророчеством, была точной, как пуля. Я писала то сочинение и чувствовала себя космическим решетом—железкой, прошитой насквозь строчками его стихов.

Я отправила то сочинение как отправляют письмо в бутылке. Как я ждала ответа! Я ждала, что меня, хорошую девочку, похвалят, спасут, выдадут мне билет в «Настоящую жизнь».

++++

Эта давняя история всплыла в памяти, когда я начала работать над заданием из книги Лизы Крон Story Genius. Нужно было написать сцену, когда зародилось ошибочное убеждение моей героини. В рассказе эта сцена будет еще более жестокой—в конце концов, она произойдет не со мной. Но и в жизни это была жестокая сцена. View Post

Follow:
Share:
Begin

The Will/ The Way

Эта мысль—ответвление другого длинного рассуждения—показалась мне настолько важной, что я все бросила и стала ее записывать. So here you go:

Это размышление для тебя—которой жмет твоя сегодняшняя жизнь, чем-то тебя не устраивает. Чем? Ты ищешь ответов у вселенной: читаешь мотивационные книги, слушаешь подкасты для личного роста, смотришь Тед-токи. Вот если бы у тебя было достаточно силы воли, дисциплины, мотивации! Но ты ленивая, ты поддаешься соблазнам, ты лузер…

А я говорю: не нужна сила воли, дисциплина, мотивация. Все это станет на свои места, если ты (извините меня пожалуйста но что уж здесь) пойдешь вперед хотелкой.

Да, да: нужно всего лишь хотеть. Но нужно хотеть: хотеть все время, хотеть очень сильно. Да, это клише—но проблема с клише в том, что часто это правда, спрятанная на самом видном месте.

Ты скажешь, что ты не способна на такое желание. Я отвечу: вспомни свое самое сильное желание—например, сексуальное желание—вот на какое желание ты способна.

Мы с маэстро Ви любим смотреть «фильмы про животных»—документальные фильмы о природе. Брачный сезон у любого вида животных—это демонстрация вот этой неостановимой хотелки. В природе это часто не на жизнь, а на смерть. Такие страшные сцены брачного танца groupers, пожираемого акулами; или история хамелеонши, чешущей с беременным животом наперевес сотни километров через пустыню, только чтобы быть изнасилованной идиотом-хамеленом…

 

Photo by Cason Asher on Unsplash

Человек в первую очередь животное—у нас всех есть потенциал такого желания.

Мы сознательные животные—мы можем эту силу направлять не только утоление голода и сексуальной жажды.

Всегда знай: ты меняешь мир вокруг себя своим движением. Все начнет выстраиваться и падать на свои места, если ты поплывешь за своей главной хотелкой—своей самой естественной хотелкой. Вот о чем это: follow your bliss. Иди за своей радостью, за тем, чего ты хочешь.

View Post

Follow:
Share:
Begin

More Optimism

…Понимаешь, основная проблема в том, что я не знаю, что именно я пишу.

Вчера я вдруг ясно увидела, что время, которое я сейчас проживаю, я буду когда-нибудь описывать как «этот роман я писала пять лет». Вот все это: этот горшок, в котором варится моя каша и который я с собой всегда ношу и добавляю перемешиваю выжидаю пробую—это оказывается оно и есть «писала пять лет». Хотя «пять» звучит сейчас слишком оптимистично, и когда я буду точно знать, что я пишу именно «роман», я напьюсь.

Что происходит?

А происходит один из самых странных, счастливых и confusing периодов в моей жизни. Сама жизнь начала, что говорится, налаживаться. Я более спокойно чувствую себя на работе, я научилась получать удовольствие почти от всего. Научилась: создавать время, быть дисциплинированной, жить в моменте. Получать удовольствие от любого общения, садиться за стол без разговоров.

Но оказывается, этого мало.

Теперь происходит работа внутренняя, направленная на принятие себя, «настройку» себя сейчас написать то, что я пишу, так, как я хочу это написать.

Наверное, вот это (выделение случайно подсказанно Ворд-прессом, поэтому пусть так и остается): 

Необходимость быть абсолютно самостоятельной. Научиться принимать творческие решения, воплощать их до конца. Никто, кроме тебя этого не сделает.

Итак, вопросы, на которые нужно ответить так, чтобы этими ответами жить:

  • Принятие себя
  • Быть аутентичной. Думать про Достоевского: какой нужно быть, чтобы писать так напрямую.

Мы иногда считаем некоторых художников dicks—приходят на ум Пикассо, или Дали, или вот смотрели мы фильм про скульптора Шукальского, который прямо заявлял: Я величайший художник на земле. Но когда ты столкнешься один на один с чистым листом (холстом, куском глины) и примешь решение и доведешь его до конца… То, что ты можешь это сделать, заставляет тебя чувствовать супер человеком: потому что вокруг тебя только единицы способны на такую уверенность в себе.

kiss on the wall

Да, про принятие себя: Я читаю книги про самооценку и принятие себя. Я много об этом думаю. Когда я смотрю на то, что есть с практической точки зрения, я вижу:

  • Что очень большого усилия стоит не просто говорить про принятие себя, а жить принимая себя. Когда я начинаю работать, я одновременно прыгаю от радости—«смотри, что я нашла!» и бью себя же по рукам: «брось гадость!» Я буквально вижу своего цензора, который кричит мне: Нет, нет, нет—это плохо, это ерунда, это не та идея. Принять себя настолько, что принять полностью свое любопытство и свое право на воплощение своих идей—вот как звучит сейчас практическая задача. Из неприятного: Отвратительно чувствовать себя собакой Павлова, когда ты понимаешь, что живешь на рефлексах самосохранения, который вбили в тебя в средней школе.
  • Это цензор, который всегда бьет по рукам и осуждает: возможно выход именно здесь. Сказать ему: Ну давай тогда, предлагай свои идеи. Посмотрим, как выпутается.

++++
Самое странное, самое удивительное: Я пишу уже много лет одно и то же. Хожу кругами. Те же рассказы, или главы чего-то. Я написала наверное страниц 600 если не больше в прошлом году: я боюсь их перечитывать, но я знаю, что там я ходила кругами вокруг одних и тех же тем. Может, смотреть на это как свой секретный сад—деревья уже посажены, но нужно время, чтобы вызрели плоды. Или тот же образ про повара, который бедняга один готовит обед для званого ужина—возможно, он пока что преппит уксус и начинает размачивать в коньяке цукаты для пирога.


Трудно признаваться: я ношу в себе—возможно в том же горшке, где варится моя каша—столько стыда, связанного именно с этим—что пишу одно и то же, что не могу никак закончить.

++++
More optimism. Эта последняя часть, должна была быть написана «случайно». Я тыркнула пальцем в журнал Tin House и получила «больше оптимизма».

А вот честно, чем не повод для оптимизма.

Посмотреть на себя пять лет назад.

Посмотреть на себя сейчас.

Я думала, что если я научусь быть дисциплинированной и не долбиться в прямом смысле лбом об пол—а садиться и начинать клацать по клавиатуре—дальше дело техники.

А вот и не только техники, черт побери.

Но с другой стороны, какая-то часть пути уже пройдена, чего уж теперь, назад что ли поворачивать? И каждый день—а ведь это ужасно интересно—ставит новые задачи: а через это сможешь пройти? А через это?

Все равно все сводится к сесть и работать. Надеяться, что количество перейдет в качество. Жрать свой shit sandwich с улыбкой и еще большим оптимизмом, потому что сама его выбрала.

Follow:
Share:
Begin

Могу или не могу, или Как я училась ездить на велосипеде

(из писем далекому нежному другу)

Если ты думаешь, что ты можешь что-то сделать,
и если ты думаешь, что ты не можешь что-то сделать
—ты прав.
~Генри Форд

 

… А ты помнишь, как ты училась ездить на велосипеде?

У меня было так: мне было девять лет, велосипед назывался «Аист». Он был новым, красного цвета. «Подростковый», с уважением говорила о нем бабушка Нина. В деревне таких ни у кого не было: еще чего, покупать дорогую вещь специально для подростка! Все ездили на взрослых, в основном видавших виды, почти разваливающихся, велосипедах. Даже мальчишки, ноги которых еле-еле доставали до педалей, выгибались под рамой. Моего красненького «Аиста» бабушка взяла на прокат в деревенском КБО, «комбинате бытового обслуживания», в котором сама же была заведующей. Осенью того года мы с сестрой должны были пойти в школу в соседней деревне, в двух километрах от бабушкиного дома—добираться туда на велосипеде было бы быстрее и веселее, чем пешком.

Дедушка Коля выводил велосипед на дорогу медленно и торжественно—он уважал новые механизмы. Несколько минут он провозился с высотой сиденья, заставил меня примериться, убедился, что мои ноги удобно достают до педалей.

«Ну что, давай, залезай, крути»,—сказал он мне и похлопал ладонью по седлу. Я взобралась на велосипед—дедушка поддерживал его за багажник—и попыталась нащупать педали. Велосипедное седло, хоть и выглядело мягче острого треугольника на спортивном велосипеде двоюродного брата Сашки, больно врезалось в кожу между ног. Я поставила обе ноги на педали—и немедленно потеряла равновесие, начала заваливаться, еле успела спрыгнуть. «Ну что ты!»—сказал дедушка. Было видно, что он мной недоволен.

Дедушка выдержал со мной полчаса. Как только он переставал поддерживать велосипед, я теряла баланс и начинала падать. Когда дедушка понял, что «села и поехала» не про меня, он сначала курил, наблюдая за моими бесполезными попытками, а потом плюнул в сухой песок на обочине: «Гэтыя дзеуки!» И ушел.

Мы с велосипедом остались друг с другом один на один. Я снова и снова залезала на него, прокручивала педали два или три раза, начинала заваливаться и спрыгивала. В одну сторону—от бабушкиного с дедушкой дома, мимо соседских дворов, некрашеных деревянных заборов, цветущих лип, в сторону бабушкиной работы, того самого КБО, из которого прикатили «Аиста». Потом еще метров тридцать до выкрашенного в темно-красный цвет деревенского магазина. Разворот—и обратно. И так несчетное количество раз, целый день, до самого вечера, пока совсем не стемнело, и бабушка не загнала домой: «Халера такая, каму гавару, цёмна ўжо, ідзі спаць».

Той ночью мне снилось, как мы с братом Сашкой ехали на велосипедах в заброшенный панский замок в соседнюю деревню, смотреть на серебристых карпов в секретном пруду. О замке и карпах знал только Сашка, мой брат-первооткрыватель. Мы ехали через старый парк с высоченными елями, которые заслоняли летнее небо. Я проснулась раньше, чем мы успели доехать до секретного пруда. Как бы мне хотелось, чтобы все это—и замок, и высоченные ели, и пруд с карпами—было правдой!

Я встала, быстро оделась, вышла во двор. Небо было в розоватых подтеках, было по-утреннему холодно, тоскливое место в животе хотело вернуться в теплую постель. Коров только-только выгнали пастись. Бабушка закончила кормить свиней и возвращалась, гремя пустыми ведрами, чтобы поспать еще часок до того, как проснется дом и внуки. Я вывела на дорогу своего влажного от росы, озябшего за ночь «Аиста».

+++++

Я вспомнила про то, как я училась ездить на велосипеде, когда читала книгу «Проснись и живи!» Доротеи Бранде. Бранде пишет о нашей подсознательной воле к поражению (will to fail) и о том, что мы так боимся боли, сопровождающей движение, что мы делаем все в наших силах, только бы ее не чувствовать. Мы не знаем, как чувствуется успех, но свою боль, как в шкатулках, бережно храним в наших шрамах. Вечная синица в руке: мы отказываемся от главного в жизни из-за страха боли.

Выход, который предлагает Бранде, простой: Act as if it were impossible to fail. Действуй так, как будто бы поражение невозможно. View Post

Follow:
Share: