Накануне моего дня рождения—была ночь, сон сидел туманом в глазах, но недостаточно глубоко, чтобы можно было спать—я тупила в инстаграмме. Через каждые две-три картинки знакомых собак, далеких улиц, дружеских интерьеров, инстаграмм, давно отпрофилировавший мои вкусы в одежде и областях самосовершенствования, вставлял заточенную под меня рекламу.

Уверенным голосом, с одной из таких реклам—ее мастерклассовского писательского курса—Джойс Кэрол Оутс сказала мне той ночью: The enemy of writing is being interrupted… Constant interruptions are the destruction of the imagination. («Враг писательства—это прерывания. Постоянные прерывания разрушают воображение».)

Я заскрипела зубами от раздражения на великую американскую писательницу: конечно, «легко ей говорить»! Ей не нужно ходить на «работу-работу», не нужно собирать по крохам время между рабочими и домашними делами, которые кроме тебя никто не сделает… Не нужно зудящую от рабочих емейлов голову успокаивать ночью инстаграммом…

На прошлой неделе я прочитала книгу «Четыре соглашения». Все твои убеждения, которые создают твой личный ад на земле, говорит автор, переписываются четырьмя соглашениями, одно из которых—«ничего личного!» Что бы кто тебе ни говорил, что бы с тобой ни делал бы, в этом нет ничего личного, не принимай ничего лично.  

Той ночью я приняла слова Джойс Кэрол Оутс очень лично. Каждый день всю неделю, как могла, я совмещала работу-работу (day job, работу, за которую платят) и «настоящую работу» (то, что я пишу). Я писала каждый день—сжимала зубы, выкраивала час—утром, до работы. По дороге на работу я слушала аудио-книги—внимательно слушала «как писатель»: спрашивала себя, как я могу использовать то, что слышу? Эмоциональные и физические требования работы ежедневно изматывали меня так, что вернувшись в девять вечера домой, у меня хватало сил только почистить зубы и доползти до подушки—чтобы на следующий день проснуться с мигренью. Кто что хорошего написал с мигренью?—жалела себя я.  

В том сказанном в ночь перед моим днем рождения—«постоянные прерывания разрушают воображение»— я слышала личный упрек. Я слышала: «Ты не можешь организовать свою жизнь так, чтобы написать книгу». Я запихнула телефон под подушку, лежала в темноте и слушала свои плачущие мысли: арендная плата… убийца творческого духа…fuck capitalism…нечего и пытаться…если ты такая лузерша… не можешь даже…

В пылу жалости к себе я вспомнила моих друзей-писателей. Особенно про мою когорту, названную в честь гавайского ветра Пали, с которыми мы закончили писательскую программу. У каждого из нас есть day job—кто-то работает в школе, кто-то в офисе, кто-то ведет уроки пилатеса. Это работа, которой мы платим за право жить в этом городе, в этом веке. Каждый из нас создает—выгрызает, выторговывает, выискивает—время на то, чтобы о своем мире рассказывать искусством. Такие наглецы, что мы про себя навоображали?

Я напомнила себе про племя местных комедиантов, с которым я столкнулась близко всего несколько месяцев назад. Эти ребята, которые вызывают во мне восхищение и уважение—актеры, писатели, театральные режиссеры—годами работают на нескольких работах, хватаются за непонятные подработки, каждый день делают все, чтобы выйти на новый уровень, верят, что однажды они will make it—и смеются сами над собой, выставляют на показ свои уязвимости.

Не сравнивай себя ни с кем, попросила я себя. Настоящее лузерство—не пытаться. Помнишь, Тони Моррисон рассказывала в интервью про то, как ее сын облевал рукопись ее первого романа, а она даже не заметила и продолжила писать? Вот такое разрушение воображения. Лузерство—это сидеть и ждать, пока появится у тебя своя комната, куча денег, дни напролет для чтения и письма….

Я лежала в темноте, думала все эти мысли, что вели меня—вниз-вниз-вниз—по направлению к желаемому сну… Вдруг я заметила, что ступеньки, по которым я равномерно спускалась, были не ступеньками, а раскатами свободного храпа спящего рядом Ви. Часто, когда я пытаюсь уснуть вне ритма этих раскатов, это мне не удается—мне так громко, что я не слышу даже собственного дыхания. Но иногда, как в ту ночь, эти звуковые помехи мне не мешали. Наоборот, они гипнотизировали меня своей ритмичностью, отвлекали от мыслей про артистическую революцию общества, манили в ночное небытие.

Конечно, Джойс Кэрол Оутс не хотела обидеть меня лично. Я падала в сон с благодарностью—меня поддерживали воздушные течения из горловых глубин любимого человека. Возможно, когда-нибудь—пройдет всего несколько лет—и я поймаю волну своих жизненных прерываний, как я поймала той ночью этот дорогой мне храп…